Текст предоставлен Вадимом Слуцким
Как умирала моя мама.
В России ежегодно умирает от рака примерно 300000 человек. Как умирают эти люди?
Как и все, кто более-менее здоров, я раньше не знал об этом. Узнал тогда, когда от рака умерла моя мама. Это было 2 года назад, летом 2011 г.
В 2006 г. мама попала в БСМП с острым панкреатитом. После выписки у неё неуклонно ухудшался аппетит, она худела и слабела. Мы обращались к разным врачам поликлиники № 2. Всякий раз ответ был в стиле: «а вы попробуйте солёный огурчик».
Меня, конечно, беспокоило, что мама мало ест и слабеет. Но у неё было множество других болезней, в сравнении с которыми плохой аппетит казался чем-то менее серьёзным. Ни один врач не подсказал нам, что причиной может быть растущая опухоль; никто не посоветовал сдать анализ на онкомаркёры. А мне это не пришло в голову.
В марте 2011 г. у мамы по вечерам начала подниматься температура, на коже появились желтоватые пятна. Ей всё труднее было что-то съесть, после еды появлялся дискомфорт, тошнота и боли. Мы обратились в поликлинику.
Нашим участковым терапевтом в то время была З.А.Костина. Почти полтора месяца она не приходила к нам по вызову: пришла только в мае. После первого же осмотра она сказала, что у мамы в брюшной полости легко прощупывается большая опухоль. Однако диагноза не поставила, объяснив это тем, что «не может взять на себя такую ответственность». И стала направлять маму на обследования. Анализы (направления выдавались по одному, чтобы потянуть время), рентген (нужно ждать, когда будет талон). Маме становилось всё хуже. Никакой помощи она не получала.
Так прошёл ещё почти месяц. Я уже сильно нервничал, требовал диагноза и действенной помощи. Тогда З.А.Костина направила маму в БСМП на обследование. Это ещё несколько дней мучительных осмотров и процедур, ни одна из которых не дала результата, кроме УЗИ брюшной полости, показавшего опухоль 6 см. в длину. Это было ясно давным-давно. Мама сильно похудела, опухоль – твёрдая, с неровной поверхностью – прощупывалась легко.
А диагноза всё не было. Маме становилось всё хуже.
Все мои знакомые врачи в один голос твердили, что это явная онкология, срочно нужен диагноз и эффективное обезболивание (трамадол).
Я, наконец, потерял терпение и написал заявление на имя главного врача поликлиники № 2 А.Л.Рутгайзера. Я писал, что поведение Костиной мне кажется намеренной ИМИТАЦИЕЙ медицинской помощи. Что Костина просто тянет время, назначая бессмысленные обследования, хотя всё уже давно ясно. Что я считаю это отказом в медицинской помощи и оставлением в опасности и, если СЕГОДНЯ, до конца рабочего дня, диагноз не будет поставлен, намерен обратиться в правоохранительные органы.
Я зарегистрировал это заявление у секретаря утром 15 июня. Через 2 часа мне позвонила Лай Людмила Фёдоровна (зам. главврача) и сообщила, что диагноз поставлен, Костина уже пишет рецепт на трамадол. Я спросил, почему это не было сделано раньше. Л.Ф.Лай сказала: «Мы давно поняли, что это рак, но НЕ ХОТЕЛИ ВАС РАССТРАИВАТЬ».
Здесь стоит остановиться. Попробуем понять этих людей. И Костина, и Л.Ф.Лай – вовсе не исчадия ада. Это пожилые женщины, дипломированные врачи. Почему они так себя повели? Почему долгое время фактически отказывали в медицинской помощи смертельно больной старой женщине, прекрасно понимая, как она страдает? Разумеется, не потому, что «не хотели нас расстраивать».
Точного ответа я не знаю до сих пор. Однако сейчас я знаю, что такое поведение в отношении онкологических больных чрезвычайно характерно и встречается в России повсеместно. Недавно умерла мама моей ученицы, Вики, которой сейчас 30 лет, а маме её было 57 лет. Всё было точно так же, как у нас: врачи тянули до последнего – пока ещё можно было придумать какие-то новые исследования. Но больная сама была ветеринарным врачом: она догадалась, в чём дело, и сдала анализ на онкомаркёры. Однако у неё к тому времени была уже последняя – термальная – стадия.
Моё предположение такое: всем российским врачам дана закрытая инструкция – всячески уклоняться от выписывания сильных обезболивающих. Они, напомню, наркотические или полунаркотические. Современное российское государство тронулось на почве борьбы с наркотиками. Видимо, врачи боятся то ли ФСКН, то ли собственного начальства, которое боится ФСКН. И, кстати, для этого страха есть все основания. Должна же ФСКН доказать свою нужность.
А как уклоняться от выписывания обезболивающих онкологическому больному? Способ только один: не признавать, что это онкология.
Не сомневаюсь в том, что З.А.Костина и Л.Ф.Лай тянули бы время и дальше, если бы не моё грозное заявление, которого они испугались. Оказалось, что для постановки диагноза им не хватало именно этого – один страх победил другой. Прокуратуры они испугались больше, чем ФСКН. И тут же поставили диагноз.
Маме выписали трамадол. Но относиться к больной более человечно никто не собирался.
Ей становилось всё хуже, хотя боли чаще всего удавалось снимать. Однако побочное действие трамадола – тошнота. Мама от неё страдала давно, даже больше, чем от боли.
Она уже знала, что умрёт. Моя мама была сильным человеком. Я не боялся откровенно сказать ей, чем она больна: мы обо всём с ней поговорили и попрощались. Она сказала – с великолепным презрением: «Я не боюсь смерти!» Это правда. Но она была человеком с чувством собственного достоинства – и хотела умереть достойно, как жила. Однако от неё самой, от меня – это не зависело. А со стороны т.н. «врачей» мы не видели ничего, кроме равнодушия.
Во всей поликлинике № 2 нашёлся один человек – медсестра Ирина Анатольевна – которая отнеслась к маме по-человечески. Она специально заходила к нам, чтобы поговорить с мамой, сделать укол. Хотя работала в то время НА ДВУХ УЧАСТКАХ. Страдающему человеку хочется, чтобы к нему отнеслись по-человечески. И мама очень ждала, когда придёт Ира.
Всем остальным на маму было наплевать. З.А.Костина спокойно ушла в отпуск, хотя маму она устраивала, и было понятно, что больная скоро умрёт. Вместо З.А.Костиной назначили терапевта Козлову, которую ни я, ни мама не воспринимали как врача.
Случайно – вызвав «Скорую» - мы узнали, что таким больным можно делать плановые уколы: нужно взять направление в поликлинике. В поликлинике никто об этом не сказал.
Уколы маме делались чисто формально – а не для того, чтобы облегчить её состояние. «Скорая» приезжала поздно вечером, обычно опаздывая на час-полтора. Укол начинает действовать тоже в течение часа. Мама мучилась, я звонил в «Скорую», мне неизменно отвечали: «Ожидайте!» - или, узнав мой голос, просто бросали трубку.
У российских врачей – в том числе и «Скорой помощи» - есть инструкция: сначала нужно осмотреть больного, потом уже – делать всё остальное. Осмотреть – это выслушать фонендоскопом, смерить температуру, давление и пр. Я это называю «игра в больничку».
Мама умирала, она уже почти не могла говорить, не могла сама повернуться в постели. Но «врачи» продолжали играть в больничку, хотя в этом очевидно не было никакого смысла. Это ведь рабы: есть инструкция – надо её выполнять.
Прежде я никогда не боялся никаких людей. Но вот тогда я понял, как человеку может быть действительно страшно, как можно испытывать самый настоящий ужас перед другим человеком.
Этим другим человеком, внушившим мне ужас, была очень хорошенькая, совсем молоденькая девушка с детским голосом: она приехала вечером на «Скорой» делать маме укол. Маме в тот вечер было особенно плохо, я еле мог дождаться, когда, наконец, приедет «Скорая». Но сначала нужно было поиграть в больничку. Я просил, умолял поскорее сделать укол. Она была неумолима. Потом она стала заполнять какой-то журнал. Не помню, чтобы когда-нибудь в жизни я кого-то о чём-то так просил, но это оказалось совершенно бесполезно. Она заполнила журнал до конца – и только тогда сделала укол.
Она послушная рабыня, ей нужно соблюдать инструкции. Это очень важно, а что чувствует больной, умирающий человек – неважно.
Впрочем, были на «Скорой» два-три опытных врача, которые ничего не заполняли, больную не осматривали – а сразу делали укол, причём, не всегда трамадол или кеторол, а по моей просьбе – и морфин. Но это – редкое исключение.
Нормальные люди есть везде, - их только очень мало, и они не делают погоды.
Очень скоро я обнаружил, что Л.Ф.Лай не только струсила, прочтя моё грозное заявление, – но и разозлилась. Она всячески пакостила нам: отказалась отдать мне мамину карточку, когда я хотел пригласить частного врача, а выдала только ксерокопии – но не всей карточки, а некоторых страниц.
Мама больше всего страдала не от боли, даже не от тошноты, а от беспомощности, и особенно от того, что её все бросили. Она чувствовала, что её уже списали, считают не живым человеком, а трупом – и это её больше всего мучило.
Я тоже был в ужасном состоянии, в каком не был никогда в жизни. Всё это время – 4 месяца – я почти не спал. Ложился я на полу в маминой комнате, возле её кровати, потому что позвать меня из другой комнаты, когда ей нужно было, она не могла. Мы с мамой жили вдвоём, родственников здесь у нас нет. Никто никакой помощи нам не предложил. О том, что есть социальные службы, которые могли выделить маме сиделку, я узнал уже после смерти мамы.
Однажды очередной врач из поликлиники – его фамилия, кажется, Вавилин – явился как раз тогда, когда маме нужно было «в туалет». Я не мог пустить его в квартиру. Объяснил через дверь, в чём дело. Он ушёл и через 10 минут, когда мы ещё не кончили, явился с двумя полицейскими. Я неосторожно открыл им дверь, один из молодых «полицаев» силой оттеснил меня, а «врач» Вавилин зашёл в квартиру и поиграл в больничку. Войдя в мамину комнату, я громко сказал ему: «Вы подонок, мерзавец!» Он ничего не ответил. Вавилин этот - высокого роста и очень крепкого телосложения молодой человек. Потом он сказал, что придёт завтра в это же время и ушёл. Но больше не приходил.
Как-то был случай, что я не разрешил дежурному врачу из поликлиники – пожилой женщине – «поиграть в больничку». А у мамы тогда кончился трамадол, ей нужен был рецепт. Я предложил выписать рецепт без осмотра, она отказалась. Я минут пять не разрешал ей уйти, звонил её начальству. Рецепт нам передали только вечером.
На следующий день медсестра, явившаяся делать маме укол, пришла с охраной. Это были две другие медсёстры. Они встали в коридоре, по стойке смирно, выпучив глаза. Но потом одна из них застыдилась и вышла в подъезд, а за ней и вторая. Так они продолжали приходить – втроём, чтобы сделать один укол одной больной – но уже стеснялись заходить в квартиру. Потом уже и в подъезд перестали заходить – стояли на крыльце.
Они получили указания начальства – их надо выполнять. Рабы есть рабы: если им хозяин скажет прыгать на одной ножке и кукарекать – они будут прыгать и кукарекать.
Я подал заявление в городскую администрацию – в связи с фактическим отказом в медицинской помощи моей маме – обратился в суд, в прокуратуру. Тут уже испугался А.Л.Рутгайзер, главврач поликлиники № 2. Его даже вызывали на совещание в мэрию, и он там сказал, что это я мешаю им оказывать медицинскую помощь моей маме. Чиновница из мэрии позвонила мне и на голубом глазу сообщила: «А ведь всё не так, как вы пишете: оказывается, это вы сами мешаете оказывать помощь вашей маме!»
Я, конечно, страшно нервничал, но как я мог мешать оказывать медицинскую помощь своему самому близкому человеку? Но им просто надо было отмазать Рутгайзера.
К слову, он тоже – вовсе не исчадие ада. Обычный российский чиновник-карьерист. Но он так испугался за свою карьерочку, что с испугу написал в прокуратуру заявление о том, что я мешаю оказывать медицинскую помощь моей маме! Мне звонили из прокуратуры и сообщили об этом. Говорила со мной сотрудница прокуратуры совершенно растерянным голосом: видимо, раньше никогда с подобным не сталкивалась. Она предложила мне приехать в прокуратуру – дать объяснения. Я просто повесил трубку.
Когда-то я уже писал о том, что все рабы – прирождённые воины и победители. Мои попытки защитить маму, добиться более-менее нормальной медицинской помощи для неё все эти т.н. «врачи» восприняли как агрессию – и стали со мной, а заодно и с моей мамой, решительно бороться. И, разумеется, одержали блестящую победу.
За месяц до смерти мама наотрез отказалась ехать в больницу. Она сказала: «Ты им надоел, и они просто хотят от меня избавиться». Она уже никому не верила.
И я отказался от больницы. Сейчас я думаю, что это было большой ошибкой. Ухаживать за умирающим от рака можно только в больнице. Но нам никто не объяснил, как ужасны могут быть последние недели. А они были ужасны. Мама не могла уже даже говорить. И, кроме Ирины Анатольевны, мы никому не были нужны.
Мама умерла 20 августа, около 19-00. Я был рядом с ней, когда она перестала дышать.
Я почти ничего не сказал здесь о ней как о человеке. Приведу только одну деталь: в конце июля исполнялось 74 года её подруге и нашей соседке, Лидии Евгеньевне Васильевой. Мама тогда уже не могла даже сама повернуться в постели и едва могла говорить. Но она вспомнила о дне рожденья Лидии Евгеньевны и сказала мне, чтобы я ей позвонил, поздравил её и извинился, что она сама не может этого сделать. Она ни на что не жаловалась. Только последние дни она часто начинала горько, как младенец, плакать, потому что она ничего уже не могла мне сказать и не могла пошевелиться: страшная болезнь сделала её беспомощной, как новорожденный ребёнок, – а она была очень гордым человеком, и это было для неё мучительно тяжело.
В России к онкологическим больным относятся так же, как в Афганистане: просто оставляют умирать без действенной помощи. Исключением отчасти являются только Москва и Петербург, где есть хосписы. Больше их нигде нет. Эвтаназия в России под запретом. Я думал – ещё в июле – что нужно просто перерезать маме вены, потому что иного способа избавить её от мучений нет. Но сделать этого не смог.
Постарайтесь избавиться от иллюзий: в России, если у вас онкология, у вас нет шансов. Не только на выздоровление – но и на то, что вам дадут умереть более-менее по-человечески. Перед смертью онкологический больной, если он живёт в России, обречён на длительную, обычно – многомесячную - страшную пытку. Хотя современная медицина вполне способна эффективно облегчить состояние таких больных – но этого в России не делается. И это – государственная политика, от отдельных т.н. «врачей» не зависящая.
Так что – сдавайте своевременно анализы на онкомаркёры – если вам больше 50 лет, то, как минимум, каждые 5 лет – независимо от своего физического состояния: рак на начальных стадиях никак себя не проявляет – а анализ его выявит.
Помните: в России есть категории людей, официально или полуофициально вычеркнутых из числа живых и лишённых всех человеческих прав. Это, например, заложники. При штурме «Норд-Оста» убили 130 заложников: никто за это не ответил. Попал в заложники – пеняй на себя. Тебя убьют, чтобы освободить, потому что государственной задачей является победа над террористами – а вовсе не твоё спасение.
То же касается и онкологических больных. Имел неосторожность заболеть – подыхай без помощи, сам виноват. Это Россия. Тут не должно быть иллюзий.
Я обращался, куда только мог: ещё при жизни мамы и после её смерти. Получил десятки отписок, в том числе из администрации президента. Все подтвердили, что врачи поликлиники № 2 действовали АБСОЛЮТНО ПРАВИЛЬНО.
Спасение утопающих – дело рук самих утопающих. «Врачей» в нашей стране почти нет, есть рабы, которые выполняют инструкции. Спасать себя и своих близких – если это ещё возможно – мы должны сами.
